Неточные совпадения
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё
о том же. «Что им за делo!»
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть
дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Всю
дорогу он не
думал больше
о том, что ему делать.
Вронский теперь забыл всё, что он
думал дорогой о тяжести и трудности своего положения.
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую.
Дорогой он уже не
думал о деньгах, а размышлял
о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним
о своей книге.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания
о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так
дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею
дорогой и заблудился. Он ехал домой, только
думая о ней,
о ее любви,
о своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
Всю
дорогу приятели молчали. Левин
думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Подумайте не
о мертвых душах, а <
о> своей живой душе, да и с Богом на другую
дорогу!
Не
о корысти и военном прибытке теперь
думали они, не
о том, кому посчастливится набрать червонцев,
дорогого оружия, шитых кафтанов и черкесских коней; но загадалися они — как орлы, севшие на вершинах обрывистых, высоких гор, с которых далеко видно расстилающееся беспредельно море, усыпанное, как мелкими птицами, галерами, кораблями и всякими судами, огражденное по сторонам чуть видными тонкими поморьями, с прибрежными, как мошки, городами и склонившимися, как мелкая травка, лесами.
Борис (отходит несколько шагов и останавливается). Катя, нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то,
думавши о тебе.
— Послушайте, Иван Кузмич! — сказал я коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно
подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если
дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
— И прекрасно. Как вы полагаете, что
думает теперь
о нас этот человек? — продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по
дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».
Он долго
думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город.
Дорогой на станцию, по трудной, песчаной
дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою,
думал уже
о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
—
О,
дорогой мой, я так рада, — заговорила она по-французски и, видимо опасаясь, что он обнимет, поцелует ее, — решительно, как бы отталкивая, подняла руку свою к его лицу. Сын поцеловал руку, холодную, отшлифованную, точно лайка, пропитанную духами, взглянул в лицо матери и одобрительно
подумал...
Выбрав удобную минуту, Клим ушел, почти озлобленный против Спивак, а ночью долго
думал о человеке, который стремится найти свой собственный путь, и
о людях, которые всячески стараются взнуздать его, направить на
дорогу, истоптанную ими, стереть его своеобразное лицо.
— Ничего. Вышла
дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде… Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне
думает бубновый король. Когда она хотела говорить,
о ком я
думаю, я смешала карты и убежала. Ты
думаешь обо мне? — вдруг спросила она.
По крайней мере он из-за своего волнения ни
о чем меня
дорогой не расспрашивал. Мне стало даже оскорбительно, что он так уверен во мне и даже не подозревает во мне недоверчивости; мне казалось, что в нем глупая мысль, что он мне смеет по-прежнему приказывать. «И к тому же он ужасно необразован», —
подумал я, вступая в ресторан.
«Молодая колония», — я сказал: да, потому что лет каких-нибудь тридцать назад здесь ни
о дорогах, ни
о страховых компаниях, ни об улучшении быта черных не
думали.
Ведь все эти люда — и Масленников, и смотритель, и конвойный, — все они, если бы не были губернаторами, смотрителями, офицерами, двадцать раз
подумали бы
о том, можно ли отправлять людей в такую жару и такой кучей, двадцать раз
дорогой остановились бы и, увидав, что человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание.
Так, когда Нехлюдов
думал, читал, говорил
о Боге,
о правде,
о богатстве,
о бедности, — все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш
дорогой философ;] когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его.
— Вот я и приехал… хочу увидать Надю… — заговорил Бахарев, опуская седую голову. — Вся душенька во мне изболелась, Илья Гаврилыч. Боялся один-то ехать — стар стал, того гляди кондрашка
дорогой схватит. Ну, а как ты
думаешь насчет того,
о чем писал?
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по
дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я
подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил
о своем сердце, — продолжал Алеша, —
о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и
о котором он даже мне не смел признаться.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет
думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А
дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни
о чем не размышлял; разве возьмет да
подумает про себя: «Чертопхановы чего захотят — уж добьются! шалишь!» — и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья другая.
Он справился
о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и
думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный,
дорога чудесная.
Бодро шел я по знакомой
дороге, беспрестанно посматривая на издали белевший домик; я не только
о будущем — я
о завтрашнем дне не
думал; мне было очень хорошо.
— Встанут с утра, да только
о том и
думают, какую бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по
дороге идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!
Увы! он даже об обеде для Милочки не
подумал. Но так как, приезжая в Москву один, он обыкновенно обедал в «Британии», то и жену повез туда же. Извозчики по
дороге попадались жалкие,
о каких теперь и понятия не имеют. Шершавая крестьянская лошаденка, порванная сбруя и лубочные сани без полости — вот и все. Милочка наотрез отказалась ехать.
Несколько дней я носил в себе томящее, но
дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно
думал о девочке, вспоминал неясные подробности сна, оживлял сопровождавшее его ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но сны, как вдохновение: не всегда являются на преднамеренный зов.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все
думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать
дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы
о ней не хотите позаботиться.
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на
дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы
думать, что русские арестанты не убивают и не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения
о человеке вообще или не знать человека.
Вот мое предположение: клинтухи начинают лететь с севера на юг ранее, чем мы
думаем, даже в феврале; но летят по ночам и высоко, как многие породы дичи, почему никто
о том не знает; в больших стаях, вероятно, всегда есть усталые и слабые, которые отстают от станиц в продолжение
дороги, где случится, и как некуда более деваться, то поселяются до настоящей весны на гумнах: их-то так рано встречают охотники.
Потом он улегся на голом полу,
Всё скоро уснуло в сторожке,
Я
думала,
думала… лежа в углу
На мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё
дорогое —
Но где же Сергей?.. И
подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной
дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я
о вас тоже
думал, а тут вдруг и вы.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, —
думал он, и не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою
дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали
о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами.
Таисья теперь
думала о том, как бы благополучно миновать куренную повертку, которая выходила на самосадскую
дорогу в половине, — попадутся куренные, как раз узнают по пегашке и расскажут брательникам.
Зима была студеная, и в скиты проезжали через курень Бастрык, минуя Талый. Чистое болото промерзло, и ход был везде.
Дорога сокращалась верст на десять, и вместо двух переездов делали всего один. Аглаида всю
дорогу думала о брате Матвее, с которым она увидалась ровно через два года. И его прошибла слеза, когда он увидел ее в черном скитском одеянии.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю
дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты
о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» —
думала Полинька и вышла немножко погулять.
— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал барон Пест, с замиранием сердца
думая о предстоящем деле, но лихо на бок надевая фуражку и громкими твердыми шагами выходя из комнаты, вместе с Праскухиным и Нефердовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа», — «До свиданья, господа! еще нынче ночью увидимся», — прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по
дороге.
Николаев, подкрепивший себя в Дуванкòй 2-мя крышками водки, купленными у солдата, продававшего ее на мосту, подергивал возжами, повозочка подпрыгивала по каменной кое-где тенистой
дороге, ведущей вдоль Бельбека к Севастополю, а братья, поталкиваясь нога об ногу, хотя всякую минуту
думали друг
о друге, упорно молчали.
Мне еще тяжелей стало
думать о предстоящем необходимом визите. Но прежде, чем к князю, по
дороге надо было заехать к Ивиным. Они жили на Тверской, в огромном красивом доме. Не без боязни вошел я на парадное крыльцо, у которого стоял швейцар с булавой.
И я стал
думать об ней так, как думается
дорогой, — несвязно, но живо, и додумался до того, что, приехав в деревню, два дня почему-то считал необходимым казаться грустным и задумчивым перед всеми домашними и особенно перед Катенькой, которую считал большим знатоком в делах этого рода и которой я намекнул кое-что
о состоянии, в котором находилось мое сердце.
Дорогой к ним я живо вспоминал
о прежней Сонечке и
думал о том, какою теперь ее встречу.
Нет, уж лучше просто большая
дорога, так просто выйти на нее и пойти и ни
о чем не
думать, пока только можно не
думать.
Николай Всеволодович долго пробирался около заборов, не отдаляясь от берега, но твердо находя свою
дорогу и даже вряд ли много
о ней
думая.
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю
дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже
о Людмиле, а также и
о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Конечно, Цветаев вдвое моложе и не весьма вежлив, а всё-таки
о чём-то по-своему
думает, всякая же своя дума
дорога человеку и должна бы всем интересна быть.
Приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утихла тотчас же, и генерал успокоился. Сделав свое дело и получив, что следует, за труд, доктор сел в свою бричку и поехал домой. За воротами в поле он встретил Ивана Евсеича… Приказчик стоял на краю
дороги и, глядя сосредоточенно себе под ноги,
о чем-то
думал. Судя по морщинам, бороздившим его лоб, и по выражению глаз, думы его были напряженны, мучительны…
Елена возвращалась домой и долго потом
думала о нищих,
о Божьей воле;
думала о том, как она вырежет себе ореховую палку, и сумку наденет, и убежит с Катей, как она будет скитаться по
дорогам в венке из васильков: она однажды видела Катю в таком венке.
Я охотно изобразил бы, в заключение, как Козелков окончательно уверился в том, что он Меттерних, как он собирался в Петербург, как он поехал туда и об чем
дорогой думал и как наконец приехал; я охотно остановился бы даже на том, что он говорил
о своих подвигах в вагоне на железной
дороге (до такой степени все в жизни этого «героя нашего времени» кажется мне замечательным), но предпочитаю воздержаться.